из книги "Путешествие одинокого человека", Москва, "Художественная литература", 1991
Александр Дробязко
Субботнее утро окраины
Тишина отчужденно задумалась…
Вороны кромсают вчерашних событий куски,
надутые голуби в лужи глядятся безлунные,
сизая личность с собачкой угрюмою:
Майка, дублёнка, шляпа, калоши, носки.
- Друг, спичек не будет?!
Прячутся грустные, сизые, бледные рожищи,
мелькают, мелькают за оградой чугунною…
- Очередь, очередь,- шепчутся вечною думою.
Сумки, носы, лужи, деревья и настороженность.
Нависшие здания – глушь мироздания.
Небища серая простынь с пятнами белизны,
Проснулись машины ревущие, ржавчиной, режущей,
воздух становится сиплым, нахально - белеющим.
Здания, окна, постели, клочки тишины.
Личности все единичные.
Бывшие, отбывшие в масках заботы и чинности,
друзья и подруги бегут догонять одиночество,
афишка – «Надежа любви» подплыла, будто мочатся.
Музыка, вздохи, усталые взгляды, огрызки наивности.
Стонет клочок тишины.
Город проснулся – город зевает.
1985г
Старушка
Серое утро. Сонные улицы.
Насупились тучи – черная рать…
Запыхалась старушка,
остановилась, сутулится.
Звякнул бидончик, выбилась набок седая прядь.
Лицо старушки тревожно и строго.
- Сейчас отдышусь, - повторяет она.
Дрогнуло тело в пальтишке убогом.
Рот приоткрылся, лицо побелело, как полотно.
Тяжела ноша…
Жила бы и ладно.
Но все ли судьбою любимы?!
Покой упирается в тесное – надо,
а сердце – в необходимо.
Дождь зашуршал и напыжился ветер,
швыряя капли в пригнувшийся взор.
Зрачки испугались шершавости света.
Шатнулась старушка.
Рука синежильная легла на забор.
Холодные брызги.
Очнулась старушка,
Поправив платочек, шагнула вперёд.
Сердце запрыгало, колотится, душит.
Лицо повторяет:
- Сейчас отдышусь, сейчас отдышусь, отдышусь…
1985г
Пасха
Радуйся, радуйся грустный народ,
свечкой по ночи бредет крестный ход.
Будит всенощная сердце толпы.
Лунные блики взошли на кресты.
У чугунных прутов, на погосте вокруг,
разгляди, Воскрешенный их лица!
Истой вере морщин, любопытству – а вдруг,
ты сумел бы всегда пригодиться.
Застывают мгновенья на чутких глазах,
даже разуму хочется верить,
что поднимется прах – зазвучит в небесах,
что любой навсегда не потерян.
Оживает весна. Синий ветер и свет.
Бесконечные стайки бредут сквозь рассвет.
Под землёю заждались дремать города,
там уснёт, непременно, любая судьба.
Руки истово спорят с травой на гробках
по российским кладбищам и весям…
Что-то зыбко мелькнуло в холодных телах.
« Христос воскрес!» - « Воистину воскресе!»
Здесь порадуйся, взвейся, и вновь загрусти,
у печальных могил, хоть, себя ты прости.
Заслужившим прощенье и мир под землёй,
ни к чему, ни слеза, ни укор, ни покой.
Входит вечер. На даль опускается ночь.
Наслезившись, нажравшись, посунули прочь.
Три мундира под ветром дорогу глядят,
а по кладбищу мчится орда пацанят.
Значит празднику всё. Отзвенел, отшумел,
как не сбылся, уходит, уходит.
Красный шар уплывает в далёкий предел.
Где-то птицы поссорились, вроде…
Так порадуйся нынче, усталый народ,
ведь иной через год сам сюда не войдёт,
отыщи сам себя во всеобщей судьбе,
если искры частица осталась в тебе.
1988г.
Пароход Лунатиков
Ночь…уже не вернуть никого,
руки протягивая во тьму,
в обесцвеченной сути нет ничего.
Встать и пойти одному…
Сомнамбулой бродит забытая дверь,
жадный, спадающий под ноги свет,
ветер щекочет рёбра портьер,
нет ни души, даже, сердца нет,
нет костей и жиров, остаются глаза
воспаленные проблески взгляда в даль,
прошлое в это шепчет: да, да…
и похмельной тряской заходится сталь…
В черных норах проснулся вчерашний крик,
всходы мокрот и дыханье тел,
зажигающий свечи в последний миг,
ничего осветить и спасти не успел.
И теперь… только ветер в частицах вер,
и надежд, и мечты, и судьбы,
это вечные верные спутники тел,
от блеска сверкающей в окна звезды
здесь не счесть их, они остаются навек,
белый свет их от глаз сохранит,
каждый шаг - человек, каждый миг – человек,
и никто этот путь не решит…
На койках забились гримасы вчера,
извиваясь в последнем танце любви,
забываясь в тупом бормотанье с утра
и новом порыве – меня не зови,
в думах о прошлом, о завтра, ведь,
в тихом доверчивом сне,
ведь, пока никто не успел умереть,
на этой холодной, черной стене…
Длинно ли, коротко – все к одному,
в ульях, усталых, унылых стен
и то, что подвластно скупому уму,
всегда недоступно мчащимся всем.
Желтые водопады струятся к ногам,
свет в ладони мерцает во тьму,
это Луна крадется по прошлым ночам,
это память о будущем зябком дне…
Ночь… застывшие звуки бросились в путь,
багровый шорох сбежал в поворот
и разве сути дано утонуть,
когда пароход всё плывёт и живёт…
1987г
Баллада о чёрной розе
В одном королевстве, где ярко-холодные росы,
росли, где попало, одни разноцветные розы.
И жил там король и невеста-принцесса…
Все те же удачи, печали, интриги, процессы…
Король ненавидел беспечность, но часто и прозу.
Любил он цветы, как-то вырастил чёрную розу.
Цветок похвалить и сосватать принцессу при этом,
созвал сорок рыцарей – сорок поэтов.
Отмеряно время. Горшок установлен завхозом.
Забились поэты пред розой под белым наркозом.
Один завопил про занозу, другой про мимозу,
а третий запел о далекой и дивной Формозе…
Король улыбнулся. Невеста с лица побледнела.
Про всякие дива приезжие дружно отпели.
И лишь рыцаришка убогий, на самом пороге,
пропел вдохновенно: Ах, чёрная, чёрная роза!
И тут разречились – как будто бы разом сбесились,
на бедного барда скалою вонючей свалились.
Король озверел. Обомлела принцесса – невеста.
Какие там тесты! Мы все из убогого теста.
Что стало при этом?! Исчезли холодные росы.
Давно испарились слова на ветрах и морозах.
А чёрная роза?! Ах, чёрная, чёрная роза!
Молчите, сеньор. Не будите уснувшего вновь.
Усталые волны на берег врывались со стоном.
Куда же вы волны?
Куда же ты время?
Ответь…
1987г
( прим. авт. Формоза – о. Тайвань)
Колбасные пираты
Под тучами и солнечно, и грустно…
Вдали причал – корабль берёт вираж.
Нас не подпустят. Плачьте в тине гусли…
Колбасные пираты идут на абордаж!
И ничего, поверьте, не играют,
и никого никто нигде не ждёт.
Один мешок другой опережает
и всё идёт – на вес, на нос, на счёт.
И что не утро, свято место пусто,
зато от тел заходиться доска…
вдали пять псов, в сторонке жмутся с грустью,
в глазах туман, в груди, видать, тоска.
И тишина под тучами рыдает…
Всё далеко, а здесь иной расчёт.
Глаза в глаз разгневанно стреляют,
и всё идёт – на вес, на нос, на счёт.
Нас провожают псины на причалах,
Становятся лакейски за кусок.
Колбасные пираты подотстали…
Но завтра новый город, дайте срок.
Колбасные пираты вновь в России,
хоть в упоении вычеркнуты враз.
Теперь калеки-правды не осилить.
Смотрите, вновь берут на абордаж!
1987г
Тоска
Что-то, вдруг, тоскливо, кисло и дремотно
и, даже, онемело где-то там, во рту.
На сердце пылища, на душе предрвотно.
Хоть ложись и сроду не дыши…
Эх, тоска, ты тоска – гробовая доска,
эх, тоска, ты тоска – замогильная,
эх, тоска, ты тоска – пистолет у виска,
эх, тоска, ты тоска – ночка зимняя…
Вот тоска какая – верно, баба злая,
всё, куда ни ткнёшься, бродит за спиной,
что не отчебучу, что не пожелаю,
а она бормочет, рушит вмиг покой.
Эх, тоска, ты тоска – злая бабочка,
эх, тоска, ты тоска – подземельная,
эх, тоска, ты тоска – в белых тапочках,
эх, тоска, ты тоска - запохмельная.
От тоски сегодня крепко перепало.
Не волнуйтесь, завтра и вам перепадёт.
У тоски нет меры и , видно, нет начала.
Хоть ложись и сроду не дыши…
Ну, тоска, ты тоска – не крути у виска,
ну, тоска, ты тоска – преобычная,
ну. Тоска ты тоска – три креста, три куска,
ну, тоска, ты тоска – ночка зимняя…
1986г
Вампиры
На черной горе в железной норе-
в полуподвальной квартире.
Как-то собравшись под вечер на совет,
пили кровь и чавкали вампиры…
И пели песню о любви:
Ах, мы вас так любили,
ах, мы вас так любили.
Да, кровь мы вам попили.
Всё в той же норе… Не видно ни зги.
Как свечи не жги – всё отпето.
На первое – сердце, на третье – мозги,
на память – ребро от скелета….
Но, много песен о друзьях.
Как мы с тобой бродили,
о дружбе говорили.
А кровушку попили.
Под полночь разгар. Нора – не кабак.
Нажрались, и ходу в кумиры.
по мордам кровища, под носом табак,
завыли, зарыкали вампиры.
О вере песню завели:
Как мы вам доверяли,
как мы вас понимали.
Но, кровь мы вам пускали.
На черной горе сцепились в норе,
пора свистеть и звать людей в мундирах.
Но, новый оступился и бухнулся в совет.
Забыли раздоры вампиры.
Запели песню о себе:
И мы вас не любили.
Не мы с тобой дружили.
И впились жадно в жилы…
1987г
Живая и мёртвая вода
Ну, так что? – спросил я эскулапа.
Ничего, - представьте, говорит. –
Печень, от простуды, вяловата,
да ещё, хронический гастрит.
Вот те раз! Теперь сходи порадуйся,
во-вторых не вылезти на шар.
И только как поеду мимо кладбища,
ох, как мне икается. Кошмар.
Выручил знакомый по работе,
шустрый малый, вывернет всегда,
говорит: поможет от икоты…
живая или мёртвая вода.
В общем, получается, как в сказке:
двести грамм живой воды глотнул,
целый день у солнышка под лаской,
будто месяц в Сочи отдохнул.
А захочешь – может отвалится…
чирей, бородавки… сразу всё,
мёртвою водицей окропиться,
а врага с завидки пронесёт.
А сработать, только и всего-то,
пару электродов с сапогом,
если, где-то по большому счёту,
в тыщу раз быстрей, чем самогон.
Выгнал пару ящиков под праздники,
принимаю двести на еду.
Как тут от такого не поправится.
Свидимся в трехтысячном году!
Но вчера мой кореш по работе,
ящик перепутал. Вот скандал.
Для поправки рыскал хоть чего-то.
Так две бутылки мёртвой засосал!!!
Думал я до завтра не дотянет,
надо бы стряхнуться на венки,
думал, нынче к вечеру завянет.
Вынесем. Не первый. Нам с руки.
Вот и он. Опять с утра пораньше.
Да, ещё руки не подаёт.
Говорит: Я чё тебе, не мальчик!
Да, любитель. Но не водохлёб!
И теперь я сильно сомневаюсь,
Надо бы проверить на коте.
Может, понапрасну напрягаюсь?!
Электроды, может быть, не те?!
Вот те раз. Опять со мной нескладица.
Ни поспать, ни вмазать, ни пожрать.
И снова – как поеду мимо кладбища,
ох, как мне икается, опять!
1987г
Божки
« И тогда он пошел неведомо куда,
и там он нашел незнамо что,
и было это давным-давно,
когда он вернулся оттуда,
и взял он что-то,
и вознес над собой,
и сказал он…»
Были боги, клялись чертями,
были черти, клялись богами…
Протирайте штаны и очки!
Надо всем, что придумано нами,
надо всем, что придумали сами,
простираются, не стираются,
умудренные всеми,
божки…
Ты поставь свечу божку!
Из души достань желанья.
И скажи только ему,
через ночь и тьму.
Нарисовано небо в раме,
кровь и стон заметает снегами…
Без спасибо не жри пирожки!
Фараонами возведенные,
и в чащобах веками сожженные,
воскресают в пенсне и тапочках,
новорожденные божки…
Посоветуй-ка путь божок!
Мы нальём нам на посошок!
Поведи нас в свои Раи,
в каждый шаг говори.
Вот и жизнь и судьба сожглись,
если можешь, назад улыбнись.
Все просторы в скорлупке башки.
Ты уходишь с одной надеждой,
и, как прежде, в серьёзных одеждах
на рассветах примчатся божки…
Ты гори, не сгорай судьба.
Ты прости, усопший день.
Среди ветра бредёт душа,
только сердце рядом…
« И когда он сказал, что хотел сказать,
и поняли все только его,
и угасли сомненья в усталых сердцах,
и приблизился светлый день,
Взял он сердца,
и вознёс над судьбой,
и стало слово жизнью…»
1988г
Глашатаи
Издалека в концы ударились гонцы,
глашатаи, сиречь, фельдъегеря.
Привстав на стременах, качнувшись от рысцы,
они указ кричали за моря.
Глашатаю орать – не поле распахать,
он только эхо, пущенное ветром.
вопил, да отдыхал, свой чин не потерял
и чаркою для глотки обеспечен.
Как триста лет назад, в указы он палил,
налоги драл и явно казнокрадил.
Кто слово проронил, тот жизнью заплатил,
а прочие, как водится, в накладе…
Эх, ударьте во все бубенцы.
Эх, гремите во все колотушки.
Прокричал. Да, коня под уздцы.
А бумажку в тугую подушку…
Опять он на коне. Слова его в огне.
В мильонный раз убогий им унижен.
Он снова при ремне, настроен на волне,
и нами, получается, обижен.
Как сотню лет назад, он важен и хитёр,
вопросов и ответов не выносит.
Вскочил во весь опор, вопит на целый двор.
А все склоняются, да тихо медь подносят.
Издалека в концы отпущены гонцы.
Глашатаи… они всегда при этом.
Летят во все концы. Спешат во все концы,
как вечно изувеченное эхо.
1986г
Концерт для гроба с музыкой
На дудочке играет факир холодный – Жизнь
и души вынимает напоказ.
Над пламенным молчаньем промчался сиплый бриз,
желудки задрожали в новый раз.
Рука к руке коснулась - набычились зрачки.
Труха в трухе проснулась, напучились гробки.
Спускается на землю замшелый дирижер,
и палке яро внемлет затюканный простор.
…концерт для гроба с музыкой.
Вот это начинание!
Очнутся и натужится
не в жизнь, а в назидание.
Шамкайте бабки, лютуйте мазурики.
Мозольные жидкости пей при словах.
Зачем же ноты для гроба с музыкой?
Узнать бы кто безбожник?
И кто, теперь, аллах?!
Вторая часть:
…как водится,
на рыла дух спускается,
Ничто в момент заводится,
в Что Хочешь превращается
и люто ковыряется,
пятак на ручки просится,
а рожа стыло - потная,
на ветер завывает….Я.
Цветите доски трухлые,
Пылайте дни маразмами!
«Моментами» заклейте все трещины в ушах.
Для встречи подравняйтесь, с блевотными миазмами!!
Играйте жилы музыку в засаленных штанах.
Ох, музыка, ты музыка – холщовая и сытая!
Проходят души ветхие, давным-давно отжитые…
Проходят безымянные, проходят деревянные.
А вот и окаянные! Наплюй им в покаяние!!
Наешьтесь сиротинушки, забейтесь алкоголики.
Наплюйтесь и напейтесь во зле.… А во-вторых,
коснется ваша ярость небесной невесомости.
Под крышку ведь не бросится никто. Ну, разве псих…
На дудочке играет факир усталый – Жизнь
В просторе от рассвета до темна.
Концерт для гроба с музыкой…
Открылся гроб!
Держись…
Но там молчит труха…
и тишина.
1988г
