из книги "Путешествие одинокого человека", Москва, "Художественная литература", 1991
Александр Дробязко
Грустные глаза
Нам некогда – растерзанное время –
с портретов пыль сомнения стереть.
Своя судьба – обглоданное бремя,
над нами смерть и на пороге смерть.
Судьба других досталась им своею,
громадами мерцающих зарниц,
глаза закрыться тихо не умели,
свет зажигался в сером мире лиц.
И лопались настроенные струны,
взлетали соразмерные лады,
сокрытых звуков огненные луны,
врывались в тьму, и мрак вопил: Воды!
Как ветер беспросветно завывает,
лениво обволакивает снег,
как быстро мы находим и теряем,
за днями дни, за годом целый век.
Земля хранит холодное молчанье,
смирив огни усталых, грустных глаз.
Но снова над величьем в назиданье,
горит огонь, пронесенный для нас.
Как лютует огонь.
Убивает огонь.
Огненный конь.
Тихий стон.
Прощальный звон.
Вершина горы.
До боли привычно стучат топоры…
1985г
Что мы знаем о его душе?
Смотрят в кровь глаза деревянные.
Белой ночи творят дознание.
Забренчали медью показания…
Белый свет попал под подозрение.
Что в его душе за семью печатями?
Что в его глазах за семью печалями?
Что мы знаем о его душе?!
Вообще… кроме биографии.
Что скрывается в тишине двора?
Обо всем узнать – раз в апчхи.
Серым богом – бумаг чёрная гора.
Телефон ещё нашепчи!
Что в его душе за семью заборами?
Что в его мечте за семью запорами?
Что мы знаем о его душе?!
Вообще… кроме разговоров за углом.
Разыгралась кровушкой зависти окалина.
Вы пролётом не узнали Каина?
Кисломордые вороны на окраине,
От усопших душ рыгают в три оскомины.
Что в его душе за семью запретами?
Что во прахе том за семью наветами?
Что мы знаем о чужой душе?!
Вообще… кроме справки выданной покойнику.
1988г
Взаимоотношения 1
Мы вертимся вместе в густой суете
плоскостей,
чтобы каждое утро
шагать
и шагать…
Возвращается солнце, и шепчут мечту города…
В серой дымке снуют многоточия тел…
Захлебнулся пространством предел новостей…
Наши мысли срываются в пропасть страстей…
И
окончится день,
и начнется уют:
желтый свет,
суета,
ожидание нового дня…
А в запасе давно не осталось минут,
чтоб увидеть тебя, чтоб увидеть меня…
Мы встречаемся снова
на пристани снов,
чтобы снова,
шагать,
и шагать,
и шагать…
1988г
Взаимоотношения 2
Живые звезды зыбкими глазами
смотрели, жмурились и убегали прочь.
Ночь.
Город серым паралитиком пролетает и этот час.
Бег гнусавости ностальгической разделяет намертво нас.
Ещё час.
Покорились сердца сомнениям, за морали жизни сложив.
Светлый разум – в зачёт терпения…
Где ты солнце?! Уже сожгли.
Черная тень. Вдалеке. Порыв. Ветер…
Печаль огней повисла над прощаньем,
зевала, жмурилась и убегала прочь…
Ночь.
1988г
Серое утро, пустые глаза
и выдача талонов на печенье
Ветер гонит стада облаков над проснувшимся миром,
это хмурое утро немых ходоков, серых лиц, бледных губ,
в память брошен кирпич и сморкаются в крики кумиров
те, которым сегодня по талону предстоит получить
пачку печенья…
Хрустящею жижей налипнет на зубы потом,
что бы утро разбавить на собственный, куцый, животный
и возникнуть в миру потребителем с блеющим ртом,
тем, который не знает, что ветер навечно вштампован
в пачку веры…
Получите, пожалуйста. Ваши талоны созрели для срока,
срока глаз опустевших и злобных, цветом в тоску,
в немые глаза выдавалы, шестёрки, профсоюзной сороки
той, которая знает своё личное, самое тёплое место
в самой прекрасной стране…
А ветер всё воет бездомным, скорбящим борьбою,
руки сверят обёртки с арабскою вязью и нитью полос
и скупые глаза так довольны собой и судьбою
той, которую завтра предстоит получить на лицо
по талону…
1990г
Солнечный день, шаги по улице
и похмелье душ
В этот день,
когда солнце пришло золотым, неожиданным, быстрым,
и в шагах,
только слабая тень и беспамятство мира,
в этих склепах,
где на каждом балконе в удавке покойник и нервный,
где расстрелян порыв и забиты до мяса сомненья,
в этих норах,
тряслись, обозначившись, души…
В этот день,
когда мчались багровые волны по белому и голубому,
взгляд вперед,
упирался в пространство без лишних вопросов,
начинались,
проклятья своим же уверенным трупам и судьбам,
и своим же делам и сопревшим словам и химерам,
начиналось
похмелье длиною в себя самого…
В этот день,
когда чёрные метки повисли в печалях шагов и заботы,
только солнце
играло лучами в серебряной туче,
а на лицах,
которым дал бог от рожденья,
обобранных снами и страхом
и успевших познать лишь последствия актов
в насилии обществ,
а на лицах,
желанье упиться заквашенным сердцем
В этот день,
когда души помчались к похмелке, дрожа,
обкусав сотни пробок,
и на улицах,
только плевки на чужие распятья,
в этом солнце,
которое вышло над миром коротких, урезанных жизней
и дарило глазам,
то, что снова невидимо глазом на лужах,
в этом мире
шаги размечтались приходом в покой…
1989г
Романс улицы Охрипших Туманов
Возвращается свет. В забытых фигурах ночь…
Лунный глаз подмигнул сам себе.
Эта улица серая, времени бледная дочь,
ковыляет в пространство, покорно прокашляв судьбе…
Улица, которая утром встает,
улица, которая мерзко молчит,
в черные ночи до чёртиков пьет,
на которой усталый туман хрипит…
Возвращаются лица. В глазах суета и своё…
В одиноких руках раскаленная дрожь.
Поперхнулись сомненья игрою в твоё и моё.
Закрываются двери сердец, шторы дряблы кож.
Улица, которая гасит глаза,
по которой беспечно снуют фонари,
и бездомные псы отлают нельзя,
а навстречу бегут приведенья зари.
Возвращаются ноги. В телах скалозубый мираж.
Блёв желаний на фоне дорог.
Бредит сердце, впадая в предполночный раж,
руки выкрутив вере, мольбою хватив о порог…
Улица, которая полночь ждёт,
в ночь, которая не спешит,
в одиночку просторы о камни жует,
в уголки подметая обрывки души.
Возвращается ночь. В скрюченных душах день…
Наркомань фонарей проползает в покой.
Звезды шаткого неба чью-то ласкают тень.
Бледно- серые мысли навек подавились судьбой…
Улица, которая чутко спит,
На которой лишь ночь и тьма,
Сиплый туман панихидку хрипит…
Тишина. И такая вокруг тишина…
1989г
Телефонная будка
Телефонная будка напротив –
место встреч и нелепых вопросов,
место вздоха добра и понятий,
место выкриков, ветреной злобы…
( Только ночью здесь очень спокойно,
только звёзды роняют все звуки,
только тёмно-багровое небо,
охраняет и прячет пространство…)
Телефонная будка напротив –
одинокая связь в старом мире
и возможность побыть в прошлом миге,
и расслышать слова неживые…
( Только ночью здесь новые краски,
только ночью здесь боли сомкнулись,
души в прерванный провод уткнулись,
и с надеждой стремятся из ночи…)
Телефонная будка напротив –
место споров, прогулов занятий,
место новой и модной свободы,
место рыжей всколоченной жижи,
где всё сложно, но всё не впервые…
И так больно, и снова не больно,
Здесь мечты и протянуты руки
в тусклый диск, возвращающий небыль,
след прошедший навечно в пространство.
( Только ночь возвращает здесь сказки,
только ночью здесь веры очнулись…)
Мы давно в этот город вернулись,
на мгновение, выйдя из ночи.
Телефонная будка напротив –
разрывает потоки стремлений…
1990г
Электропоезд в 16.20
Прохладно. Дождик.
Толпа на перрон…
Куртки к шляпам – некуда деваться.
Сумки и портфели втискиваются в вагон…
Электропоезд в шестнадцать двадцать.
«…поезд …следует …со всеми»
« двери закрываются»
Распластаны камбалой к стенам совсем
и живот в позвонок упирается.
Глаза пожирают коричневый цвет,
здесь книге к лицу не подняться,
зачитан до мути бледный портрет
с надписью: « .е п.ислоняться»
Дама в пенсне визжит: «О, культура!»
( Не повернуться, не встать на дыбы.)
« А нам со смены пёхом, в натуре?
Не вяжем веников, делаем гробы…»
Бормочет динамик: « В эл не…не…не…»
Бежит столица в мутном окне.
Душно. Потливо. Стонет вагон.
Галстуки к робам – руке не подняться.
Стучит по стыкам с налёта в разгон
электропоезд в шестнадцать двадцать.
Девицы быстро теряют лица -
остатки весны на чьей-то спине,
а в двери снова стремится столица,
джинсы и юбки везя по стене.
Толстяк при галстуке с тяжкой отдышкой
дышит в « культуру» кислой отрыжкой.
Открылся воздух. Прохладный дождик.
Куртки, портфели, шляпы и сумки –
всё выбарахтывается из вагона, как может:
ноги, зонты, лица и руки.
Река людская спешит в переход,
спешит по домам – некуда деваться.
А рядом грохочет, набирая ход
электропоезд в шестнадцать двадцать.
Вдыхают рты, пожирая озон.
Шестнадцать двадцать умчал в небосклон.
1986г
Новорожденным друзьям
Медленно дышит сиреневый факел,
звёзды скрутил паралич,
жалобно волк одинокий проплакал
в чёрном безмолвии лиц.
Время грозой прокричит: Без пяти!
Как тяжело, донести – не сойти,
шепот и яд за спиной – душу огонь успокой…
В слюнях роются лица стеклянные,
под шапчонкою дых берегущей,
не вина над землёй окаянная,
все дела – бледно-желтая сущность…
Сердце не камень – хлипкая мякоть.
Красные грёзы – чёрная лапа!
Смотри в черноту и балдей ротозей:
у мёртвых в России навалом друзей!
Над могилою сладко воется,
толь на Маслену, толь на Троицу.
Пятаки колоть, не смотреть в глаза.
Эй, успей записаться в друзья!
Поменяй за день шесть подштанников,
раз сошли под Спас три начальника,
спасу нет теперь от молчальников.
Вышло: можно все в берегах Нельзя.
Так спеши записаться в друзья!
Ох, жужжи теперь задом наперёд.
Гроб в сырой земле рук не подаёт.
Пережрались рты за своё «и Я!»
Эй, за что производят в друзья?!
